Собачий переулок[Детективные романы и повесть] - Лев Гумилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так рано Сережу никто не ждал. Мама пошла открывать дверь спокойно. И вдруг я вся задрожала от ее радостного крика: «Сереженька!»
Не успела надеть шляпу и, держа ее в руке, понеслась на кухню. А Сережа в серой шинели стоит посредине кухни и улыбается.
— Сережа, Сережа, как я рада…
— Не слишком радуйся, сегодня вечером уже уезжаю на фронт.
— Ой, Сережа, а нельзя послезавтра?
— Нет, нельзя, Деникин Москву возьмет…
А сам поглядывает то на маму, то на меня, то на Борю и без конца улыбается. Потом, показывая глазами на мою шляпу, спрашивает:
— Фея Александровна на службу идет?
— Да, да, я уже давно служу. Ты не можешь представить, как не хочется идти.
Долго я болтала ему всякий вздор. Он все слушал со своей мягкой улыбкой и шевелил своими румяными губами. в канцелярии я весь день рассказывала про него Маруське.
Домой шла с тяжелым чувством. Знала, что он уже уехал. Мама встретила с заплаканными глазами. Это оттого, что уехал Сережа… Нет, вижу, у ней какое-то особенно расстроенное лицо. Господи, что же такое случилось?
— Мамочка, что с вами?
— Да ну уж, чего?..
Мама с таким видом махнула своей рукой, что сразу заныло сердце.
— Мамочка, мамочка, что с вами, скажите?
— Да вот с батькой поругалась.
Со слезами на глазах мама рассказывает:
— …Да вот из-за Сережи. Как же, право, обидно. Давеча провожала его. Ну, поставила самовар, отрезала всем по куску хлеба. Ну, а хлеб-то и весь. Ему, конечно, оставила его долю. А он пришел и раскричался. Я ему сказала, что нас трое и все только по кусочку съели. А он говорит: «С сегодняшнего дня буду делиться от вас. Я, мол, работаю больше всех, хлеба получаю больше всех, а вы будете есть». Ну, что ж мне оставалось говорить? Делись, говорю, Бог с тобой.
И у меня слезы на глазах. Но это не бессильные, жалкие слезы обиды, а гнева и обжигающей ненависти. Утешаю маму, целую, а губы кричат сами:
— Эгоист, эгоист! Бесчувственный эгоист! Ненавижу его! Сережа на фронт едет, а ему хлеба жалко. Маму обидел Только о себе заботится. Вот он какой, мамочка!.. Я говорила вам…
Вдруг наши глаза встретились и остановились. Какие страшные глаза у ней! В них горит мой собственный огонь. Господи, мы, кажется, будем ненавидеть его вместе.
Дрожь пробежала по телу. Отскочила от мамы, забилась в угол и закрыла глаза руками.
Ничего не понимаю, что делается в душе. Но в ней больше всего жгучей, непримиримой ненависти.
19 мая
Очевидно, про приезд мамы прослышал и Александр. Сегодня он зашел к нам.
Как всегда, несмелый и пришибленный и, конечно, голодный. Просит есть только глазами. Тупой, голодный взор маленьких, полупогасших глаз красноречивее всяких слов Ему, оказывается, живется очень плохо. Хлеба получает 3/4 фунта в день. На обед жидкая похлебка. Жалованье — ничтожное. Работа тяжелая, физическая: убирать двор и улицу.
При шел в родной дом. Недоверчиво оглянулся по углам и, выбрав потемнее, сел. Посматривает оттуда на всех жалкими, просящими глазами.
Мама дала ему немного продуктов. Он неуклюже взял и даже спасибо не сказал. Положил себе на колени и держит одной рукой. А сам насутулился еще больше, словно продукты его придавили.
Жаль, жаль его невыразимо. Сердце ворочается, как огромный камень, когда смотрю на малоосмысленное выражение забитого лица, исхудалого и жалкого. И вдруг глаза попадают на его колени… На коленях продукты…
Господи, что это такое? Явственно чувствую, как сквозь жалость поднимается голодная ненависть. Ведь сами же голодаем, а отдаем последнее ему! Еще два-три дня, и у нас все.
Что же, что же это такое? Неужели я буду такой, как папа?.
Легла спать и долго твердила себе, что мне жаль Александра. Потом прислушивалась к сердцу. Господи, все же нельзя отдавать последнее! Сами голодаем.
Продуктов, которые привезла мама, осталось не больше как на три дня. Сердце сжимается от страха за будущее.
Папа хмуро провожает в наши рты каждый кусок, и я чуть не давлюсь от этого. Но он ничего не говорит. Из своего хлеба не уделяет никому ни кусочка. А получает 1 1/2 фунта, я же только 1/2 фунта, мама 1/2 фунта, Боря 5/8 фунта. Мы трое часто делимся друг с другом. Маме и Боре хлеб выдают из городских лавок и за последнее время с большими перебоями. Хорошо, что я получаю свой хлеб регулярно.
Не знаю, что чувствует мама, но мне кажется, что между мною и ею и даже Борисом протягивается какая-то связь. И эта связь направлена против папы. И папа это чувствует.
Боюсь, боюсь думать об этом.
21 мая
Собираемся переезжать на другую квартиру. В одной комнате жить четверым очень тесно. Кроме этого, переезжать необходимо из-за Тоньки. У мамы с ней каждый день ожесточенная перебранка. Таких грубых и злобных, как Тонька, я еще никогда не встречала. Мне кажется, что она просто завидует нам оттого, что у нас есть продукты… Но ведь они сыты и без этих продуктов?
22 мая
Все, все..
Доедаем последнюю горсть муки, которую привезла мама. Значит, придется сидеть только на пайке, а хлеба не выдают по карточкам по три-четыре дня.
Господи, как-то будем жить?
Целую неделю каждый день я была сытой, а теперь, теперь?
25 мая
Квартира отыскалась где-то в Новой Деревне, бесплатная и с мебелью.
Маме страшно не хочется забираться в такую глушь. Говорит, что будет далеко ходить мне в почтамт, а папе — в завод. Папа ведь работает на Васильевском острове, почти в Гавани, — как же он будет ходить каждый день к восьми часам утра? Но настаивает сам папа… Во-первых, в Новой Деревне запастись на зиму дровами легче, чем в городе, а во-вторых, легче купить у крестьян картошки.
Но мне кажется почти безумием это переселение почти за город.
От Вани, другого моего брата, который на южном фронте, получено письмо. Обещает прислать посылку.
27 мая
Голод, голод, голод.
Папа, оказывается, зарабатывает в месяц 1 200 рублей, да я еще 800. Каждый из нас получает обед в столовой и, кроме того, хлебный паек. Этого очень мало. Можно в одну неделю умереть с голоду.
Вчера у папы с мамой было долгое, мучительное совещание. Как жить, как жить? Решено было каждый день прикупать два фунта картошки и фунт свеклы. Но это стоит двести пятьдесят рублей, и нужно семь с половиной тысяч в месяц. Мама предложила постепенно продавать вещи. Папа страдальчески сжал виски руками и долго молчал. Потом глухо сказал:
— Ну, что ж, мать, — будем продавать. Господи, Господи!..
Потом дрожь пробежала по узкой, длинной спине. Папа поднял голову и посмотрел маме в глаза. Я не видела его глаз, потому что он сидел спиной, но, должно быть, они были страшные. А у мамы текли слезы.
— Как-нибудь, может быть, Бог поможет. Ваня обещает прислать посылку.
Папа безнадежно махнул рукой и стал отсчитывать деньги.
— На, мать, это на завтра, купи, как решено.
Я сидела в углу и все видела. Не плакала оттого, что не было слез. Но Борис в другом углу горько плакал.
Отвернулась и безотчетно, с пустым сердцем, уставилась на наши старые часы, которые могут ходить только тогда, когда висят вкось. Маятник — тик-так, тик-так…
Долго смотрела, и слез все не было.
А когда легла спать и с головой забилась под одеяло, они полились. Вымокла вся подушка.
28 мая
Сегодня мама с утра ушла на рынок продавать свое платье.
У мамы всего четыре платья. Перед тем как уйти, она разложила их на столе и долго выбирала. Качала головой, вздыхала и утирала слезы. Выбрала темно-синее.
Пошли вместе; она — на рынок, а я — на службу.
По дороге у меня закружилась голова.
30 мая
На службе я никогда не показываю, что я голодна. Всегда смеюсь, шучу, болтаю. Но сегодня Маруська вдруг странно посмотрела на меня и спросила:
— И чего ты, Фейка, злишься последнее время?
Я сразу испугалась этого вопроса, но равнодушно подняла глаза.
— И вовсе не злюсь. С чего ты взяла?
Но все хором неожиданно загалдели:
— Злится, злится…
— У нее на лице написано…
— Она влюбилась…
— Фейка, скажи, в кого влюбилась?
А у меня поднимается злоба против них. Обвела глазами их любопытствующие лица и страшным, пронзительным голосом закричала:
— Отстаньте, отстаньте, ради Бога!..
Бросила в кого-то пером и выбежала в уборную. Вдогонку еще услышала:
— Вот так золотце…
— Дрянь девчонка…
— Злая…
Господи, они, они не знают, что я голодная.
31 мая
Сегодня голода не чувствую.
